Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
МОЛЛИ БРАУН
КОРИОЛАН — МАТЬ РИМА
CORIOLANUS - MOTHER OF ROME
© by MOLLY BROWN
1st ed: Shakespearean Whodunnits, 1997
© Перевод выполнен специально для форума “КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ДЕТЕКТИВА”
Перевод: Алина Даниэль
Редактор: Ольга Белозовская.
© 2020г. “Клуб Любителей Детектива”
КОРИОЛАН — МАТЬ РИМА
CORIOLANUS - MOTHER OF ROME
© by MOLLY BROWN
1st ed: Shakespearean Whodunnits, 1997
© Перевод выполнен специально для форума “КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ДЕТЕКТИВА”
Перевод: Алина Даниэль
Редактор: Ольга Белозовская.
© 2020г. “Клуб Любителей Детектива”
! |
Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями. Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации. ВНИМАНИЕ! В ТОПИКЕ ПРИСУТСТВУЮТ СПОЙЛЕРЫ. ЧИТАТЬ ОБСУЖДЕНИЯ ТОЛЬКО ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ САМОГО РАССКАЗА. |
- Предисловие | +
CORLOLANUS — MOTHER OF ROME by MOLLY BROWN ｢SS｣ SHAKESPEAREAN WHODUNNITS, 1997, ORIGINAL TO THIS ANTHOLOGY
Я мчался по улицам Анциума в бешенстве. Приблизившись к дому, я постучал и выкрикнул имя убийцы:
— Авфидий!
Никто не ответил; ни один слуга не вышел. Дом был темным и безмолвным. Я шагнул вперед в темноте; никто не мешал мне, и это лишь разожгло мою ярость.
— Авфидий!
Я переходил из комнаты в комнату, пока наконец не обнаружил одинокую фигуру на ложе перед очагом. Пустая чаша стояла на столе позади него, а на полу валялся перевернутый кувшин. Он медленно приподнял голову и, прищурившись, поглядел на дверь, возле которой я стоял.
— Значит, новости, наконец, достигли Рима? Я ждал тебя. Или кого-то вроде тебя. Как твое имя, солдат?
— Тит Ларций.
— Тит Ларций, — повторил он, наклонив голову назад. — Я слышал о тебе, Тит. Гай Марций говорил о твоей отваге — качестве, которое он так жаждал найти у римлян.
— Ты смеешь говорить мне о Марции? — я пересек комнату парой прыжков и приставил меч к его горлу. Тулл Авфидий не пошевелился — он лишь смотрел на меня, и его лицо было изможденным и усталым.
— Ты не решаешься, — сказал он. — Отчего?
Я возмущенно вздернул голову. Я пришел убить предводителя вольсков, которого Марций называл львом и охотой на которого гордился, — а не жалкого слизня, неспособного даже пошевелить рукой для собственной защиты. Я опустил меч.
— Я помню ночь, когда Марций пришел ко мне, — сказал он. — Сюда, в эту самую комнату. Сначала я его не узнал. Затем он откинул плащ и показал свое лицо — самое ненавистное для меня в мире. Он сказал, что ему не дорога жизнь, иначе бы он не пришел ко мне, своему злейшему врагу. Я помню, как он сел напротив меня, откинул голову назад и предложил мне свое горло… либо свою службу. Я выбрал службу — и буду жалеть об этом до смертного часа. А сейчас, Тит Ларций, я не предлагаю тебе службы — только горло. Советую тебе принять его.
Он молча лежал на ложе и ждал.
Я снова поднял меч — и снова опустил.
— Я солдат, а не палач.
Он вздохнул и поднялся на ноги.
— Если твоя честь требует, я умру стоя, с мечом в руке.
Это было бессмысленно. Тулл Авфидий не говорил о битве, а лишь о смерти. Я ошеломленно глядел, как он поднимает меч и направляет на меня безвольной рукой. В смутном свете очага мне показалось, что в его глазах была мольба. Он хотел, чтобы я убил его.
— Что это значит? — спросил я.
— Я приказал устроить Гаю Марцию достойное погребение, с оружием и драгоценностями, и установить надгробный камень, где перечислены его подвиги и имена его предков. Взамен я прошу лишь одного: погибнуть как воин от руки опытного бойца. Пусть помнят, что я умер с честью.
Я сжал рукоять меча. Как смел этот негодяй говорить о чести после того, как он хладнокровно убил моего друга! Я взмахнул мечом — и внезапно остановился, а перед моим взором пронесся ряд воспоминаний.
…Я пришел в гости к госпоже Волумнии в то утро, когда она вернулась в Рим с победой, добившись успеха там, где прочие потерпели неудачу, — уговорив сына заключить мир и пощадить город.
Я много раз посещал ее прежде. Впервые я вошел в ее дом семнадцать лет назад, после нашего первого общего похода с Марцием, когда мы защищали республику от изгнанного короля Тарквиния. Мне было двадцать лет, и я уже имел опыт сражений, — а Марцию едва исполнилось шестнадцать. Я слышал, что он был единственным сыном вдовы. Его большие глаза и прихотливо изогнутые губы более подходили женскому лицу, чем мужскому. Это не солдат, решил я, взглянув на него, а просто хорошенький мальчик. Он сбежит при первом же зове боевой трубы.
Я никогда в жизни не ошибался сильнее. Он был рожден, чтобы убивать. В нем не было ни страха, ни жалости. Он двигался по полю боя, попирая мертвых и умирающих, кроша их на куски и не обращая внимания на крики и стоны. С его меча стекала кровь любого, кто оказывался перед ним. За отвагу он был увенчан дубовым венком.
Когда мы вернулись в Рим, я пошел с ним к его матери. Волумния тогда была ненамного старше тридцати, у нее были черные волосы и яркие блестящие глаза. Увидев мать и сына вместе, я был поражен их сходством: казалось, будто один человек разделился на две половинки: мужскую и женскую.
— О, мой отважный мальчик, мой отважный и славный мальчик! — воскликнула Волумния, обнимая Марция. — Она осмотрела его раны. — Запомни эту, — сказала она, указав на глубокий шрам на его бедре. — В будущем она принесет тебе славу.
Марций глядел в потолок, пока она ворковала и причитала над каждым шрамом.
— Мама, прошу тебя…
Волумния наконец обернулась ко мне — правда, лишь для того, чтобы спросить, оказался ли ее сын доблестным воином.
— Я никогда не встречал прежде такого беспощадного бойца, — честно ответил я.
Она рассмеялась и захлопала в ладоши.
— Это моя душа живет в нем. Он получил беспощадность от меня, впитав ее с моим молоком.
Теперь Марций уставился в пол и покраснел.
— Мама…
— Если бы я была мужчиной, я бы завоевала славу, — продолжала Волумния, — но так как боги создали меня женщиной, мне приходится довольствоваться славой моего сына. Я знаю, что он принесет мне великую честь. — Она схватила Марция за талию, прижала к себе и поцеловала в губы.
Я опустил глаза, чувствуя себя незваным гостем.
— Мне надо идти, — сказал я.
— Глупости, — ответила Волумния. Я видел, как мать и сын смотрят на меня, держась за руки. — Ты должен остаться с нами сегодня на праздничный пир в честь победы, которую вы одержали ради Рима.
Я хотел поблагодарить ее, когда Марций произнес:
— Не ради Рима, мама, а ради тебя. Ты для меня и есть Рим.
Когда я впервые услышал эти слова, я не мог себе представить, что спустя семнадцать лет плебеи и патриции будут повторять их в едином порыве. Но в то утро, когда я шел выразить почтение Волумнии, я услышал, как толпа на рынке прославляла ее как “Мать Рима”, пока кто-то не закричал:
— Она намного больше. Волумния и есть Рим!
— Да! — подхватил другой. — Волумния — это Рим!
И все с ним согласились.
…От рынка до дома Гая Марция и Волумнии было всего лишь несколько минут ходу. Слуга провел меня в комнату, в которой Волумния принимала гостей.
Меня поразил ее вид. Она выглядела моложе, чем все эти годы. Следы тревоги и волнения, вызванные изгнанием ее сына, исчезли. На ней была яркая красная стола
— Тит Ларций! — воскликнула она в ответ на мой поклон. — Милый Тит, как хорошо, что ты пришел!
Несколько минут мы вежливо беседовали. Я выражал ей восхищение и благодарность, она рассказывала о многочисленных посетителях и их обещаниях.
— Сенаторы единогласно поклялись воздвигнуть храм любому божеству, которого я выберу, — сообщила она. — И установить статую!
— А какие известия о твоем сыне? — спросил я.
Меня поразило внезапное жесткое выражение ее лица.
— Он уходит с вольсками. Теперь они союзники, и мы больше не увидим его в Риме.
— Мне тяжело это слышать. Я надеялся… Я думал… — у меня проступил пот под ее суровым взглядом, и я не знал, что сказать.
Она заметила мою растерянность, и ее взгляд смягчился.
— Люди могут кланяться мне на улицах и воздвигать храмы и статуи — но не могут исполнить моего самого горячего желания: вернуть моего единственного сына из несправедливого изгнания.
— Мне очень жаль, — ответил я.
— Эту печаль я буду нести до могилы. Но хвала богам — у меня есть внук. У меня великие надежды на него. Его имя должно стать более славным, чем имя его отца.
— А как себя чувствует прекрасная Виргилия? — спросил я о жене Марция.
— Плохо, — ответила Волумния. — Она слегла с жаром и слишком больна, чтобы видеть кого-нибудь.
Накануне Виргилия была достаточно здорова, чтобы совершить путешествие в лагерь вольсков. Хотя приходили умолять Марция четверо — его мать, жена, сын и благородная Валерия — на улицах славили только Волумнию. Может быть, подумал я, Виргилия заболела из-за ревности к новой славе своей свекрови?
— Я молю богов об ее скорейшем выздоровлении, — сказал я.
— Я тоже, Тит. Я тоже, — на ее лице появилось раздражение. — В чем дело?
Я увидел, как вошедший слуга смущенно наклонился и что-то прошептал на ухо госпоже.
Волумния встала и извинилась передо мной за то, что ей придется отойти по важному домашнему делу. Я собрался уйти, но она настояла, чтобы я остался.
— Я отойду всего лишь на минуту, а потом мы продолжим разговор. Я надеюсь, что ты не обидишься на меня — но теперь, когда Марций покинул нас, я считаю тебя моим вторым сыном.
— Тогда я охотно подожду.
Я оставался один не больше минуты, когда услышал чей-то крик. Я поспешил по направлению к звуку и остановился у окна с видом на атриум
Я сразу узнал сына Марция. Он был хорошеньким мальчиком с блестящими глазами и пышными темными кудрями. Я подумал о Виргилии, его матери, лежавшей в постели где-то поблизости. Затем я снова перевел взгляд на мальчика и улыбнулся, глядя, как он пытается схватить бабочку своими пухлыми ручонками. Однако улыбка замерла у меня на устах, когда я увидел, как он яростно отрывает разноцветные крылышки бабочки, снова и снова крича: “Умри!”
Я услышал звук шагов и увидел, как Волумния подходит ко мне. Она стояла позади меня у окна, восторженно глядя на мальчика.
— Хвала богам, Тит. У меня есть еще одна возможность воспитать ребенка, и на этот раз я не повторю своих ошибок. Я научу внука большему, чем телесная сила: хитрости, которой не хватило моему любимому сыну. Он был слишком прямолинеен — не понимал, как важно хитрить и притворяться ради пользы дела. — Она поглядела на меня. — Я думаю, что тебе это нетрудно.
Я невольно отступил назад.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— В самом деле? — она погладила меня по руке, как ребенка. — Я хочу попросить тебя сделать кое-что для меня.
…Сенатор Менений Агриппа сердечно приветствовал меня, но выглядел усталым и больным. Я передал ему приглашение Волумнии, которая давно не имела вестей о нем и беспокоилась о его здоровье.
— Она попросила меня передать, что из всех друзей она сильнее всего хочет увидеть тебя.
Агриппа подал знак слуге, который налил нам вина и покинул комнату. Мы сидели друг напротив друга при свете масляной лампы, бросавшей причудливые тени на складки сенаторской тоги.
— Я не хочу ее видеть, — произнес он наконец чуть дрожащим голосом.
Я изумленно поднял брови. Менений Агриппа был старинным другом семейства Марциев. Когда умер муж Волумнии, сенатор стал Гаю Марцию вторым отцом и заботился о нем, как о собственном сыне. Он одним из первых пришел в лагерь вольсков умолять о пощаде для Рима. Вернувшись, он сказал, что Гай Марций так непохож на мальчика, которого он знал раньше, как бабочка непохожа на гусеницу.
Может быть, он не хотел видеть Волумнию, потому что завидовал ее успеху там, где он потерпел поражение? Я отогнал прочь эту мысль. Менений Агриппа был так же предан Волумнии, как и ее сыну.
— Не понимаю тебя, — сказал я.
Он вздохнул.
— Как я могу противиться просьбе матери Рима? Передай госпоже, что я скоро посещу ее. А сейчас прости, но я очень устал.
Когда я встал, чтобы уйти, сенатор дотронулся до моей руки.
— Знаешь, мне почти жаль командира вольсков.
— Жаль Авфидия? Почему?
— Не имеет значения. Пообещай мне лишь одно: запомни Гая Марция как Кориолана. Помни, каким он был, а не каким он стал.
Через три дня в Рим пришла весть о гибели Гая Марция от руки Авфидия.
…Вольск неподвижно стоял напротив меня, желая, чтобы я убил его. Это было неожиданным и непонятным.
— Что случилось с Гаем Марцием Кориоланом? — спросил я. — Как он погиб?
— Ты знаешь, как он погиб, потому ты и пришел сюда.
— Я хочу услышать от тебя самого!
— Я один в ответе за его смерть. Я убил его.
В неверном свете очага я увидел, что он смотрит в сторону, не в силах глядеть мне в глаза. Он лгал.
— Я был здесь, когда Гай Марций в одиночку взял Кориолы. Тогда он и заслужил третье имя — Кориолана. Сколько раз Марций побеждал тебя в бою? Сколько раз?
Глаза вольска вспыхнули, но он ничего не ответил.
— Ты не смог убить его в бою, и я не верю, что ты вообще смог убить его.
— Я смог! — крикнул Авфидий, — и я это сделал! Он предал мое доверие и всех вольсков — тогда я в ярости бросился на него и поразил как предателя.
— Менений Агриппа сказал, что он чуть ли не жалеет тебя. Почему, Тулл? Чем ты заслужил жалость старика?
— Хватит! — крикнул Авфидий и поднял меч. Мы сражались минуту или две, но вольск сопротивлялся так неохотно, что я быстро прижал его к стене, приставив меч к его горлу.
— Ты же не убивал Кориолана! Что с ним произошло? Почему ты берешь на себя вину за его смерть? Кого ты защищаешь?
Авфидий плюнул мне в лицо.
— Убей меня.
Я швырнул меч на землю и ушел прочь, отряхнув со своих ног пыль этого дома.
…Я нашел могилу друга на кладбище за воротами города. Авфидий был правдив хотя бы в одном: Гай Марций Кориолан был погребен со всеми почестями.
Я дотронулся до холодного камня святилища. Кориолану не следовало лежать под ним. Он мог бы стать консулом в Риме, если бы не был столь прямолинейным и не оскорбил почти всех, кто мог помочь ему, когда враги сговорились настроить народ против него.
…Я был одним из тех, кто стоял позади Марция, когда всякий сброд собрался на форуме, чтобы судить его. День был душным и безветренным, воздух пропах потными телами, толпившимися вокруг нас.
Менений Агриппа шагнул вперед, чтобы ходатайствовать за Марция.
— Добрые люди, выслушайте меня, прошу вас. Лишь взгляните на раны на теле Кориолана, и вы увидите, как храбро он служил вам всю свою жизнь.
Трибун Сициний Велет прервал сочувственный шепот народа, потребовав, чтобы Марций показал раны, полученные в Кориолах.
Марций застыл.
— Я пришел сюда, чтобы обратиться к народу Рима, а не для того, чтобы отвечать на оскорбительные вопросы.
— Тогда почему ты не покажешь народу свои раны? — спросил второй трибун Юний Брут.
— Ты не сражался в Кориолах! По какому праву трус, остававшийся в безопасности внутри римских стен, пока другие рисковали жизнями, спрашивает меня о ранах?
— Не надо, Марций, — прошептал Менений. — Вспомни: ты обещал быть обходительным, чтобы понравиться людям.
— Понравиться? Я не собираюсь заискивать перед этим сбродом! Я буду говорить с ними честно или не говорить вообще!
— Сброд? — повторил Сициний. — Вот как он называет вас! Его собственное высокомерие обличило его предательство!
Наемники трибунов начали подзадоривать толпу, крича:
— Сбросьте его со скалы! Сбросьте его со скалы!
— Добрые люди, не слушайте грубых речей Кориолана. Он просто прям по-солдатски, — пытался вразумить их Менений, но его голос потонул среди воплей и криков.
— Гай Марций отказался показать свои раны, полученные в Кориолах! Сбросьте его со скалы!
— Вы, стая гогочущих гусей, не ведающих ни верности, ни чести, — вы смеете называть меня предателем? Пусть адский огонь пожрет вас!
— Так-то ты держишь обещание говорить вежливо? Я молю тебя, замолчи! Они схватят тебя! — твердил Агриппа.
— Вы слышали, как он называет вас? — обращался к толпе Сициний. — Чего он заслуживает, если не смерти, как предатель? Уведем его отсюда и сбросим с Тарпейской скалы!
— На скалу! — одобрительно орала толпа, пока стражники окружали нас. — Ведите его на скалу!
Трибун Брут поднял руку, чтобы призвать мерзавцев к молчанию.
— Постойте! Ввиду его прошлых заслуг перед Римом предлагаю проявить милосердие и заменить смертный приговор вечным изгнанием.
— Милосердие? От вас? Я предпочитаю быть сброшенным со скалы.
— Он слишком горд для милосердия? — крикнул кто-то. — Тогда пусть умрет!
Менений Агриппа протянул руки, призывая к миру.
— Прошу вас, добрые люди, — выслушайте меня!
— Хватит болтовни! — произнес Сициний. — Приговор произнесен: вечное изгнание.
Я никогда не забуду лица Марция в тот момент. На мгновение оно исказилось; но уже через секунду стало холодным и спокойным. Он едва ли не улыбался, шествуя сквозь враждебную толпу.
— Вы, грязные твари. Я изгоняю вас!
Насмехающиеся плебеи следовали за нами до городских ворот. Менений Агриппа и я шли среди небольшой группы патрициев позади Марция и ограждали его как могли от плевков и камней тех самых людей, которые накануне встречали его слезами радости и восхвалениями после триумфального возвращения из Кориол.
Виргилия и Волумния стояли у ворот, содрогаясь от рыданий. Когда Марций приблизился, Волумния вытерла лицо и распрямилась.
— Никаких слез! — приказал он женщинам. — Никаких слез.
Затем ушел один, не взяв с собой ничего.
С утра мой друг был самым прославленным человеком в Риме, а к вечеру стал самым ненавистным.
…Я потрогал пальцем резьбу на его могиле, думая о том, какой поворот может совершить судьба за несколько коротких часов.
Позади меня послышались шаги. Мое римское одеяние скрывалось под длинным плащом. Я обернулся к человеку, шедшему за мной. Короткая туника указывала, что он солдат.
Подобно моему другу, я не любил хитрить. В отличие от него, я признавал, что порой хитрость бывает полезной.
— Я помню тебя, — сказал я, подойдя к вольску. — Мы сражались вместе в последней войне против Рима.
Он смущенно взглянул на меня.
— Разве?
— А разве ты не был на войне? — спросил я.
— Был.
— Участвовал в осаде?
— Участвовал.
— Я же знаю, что это был ты! — Я хлопнул его по спине. — Отлично выглядишь!
— Ты тоже, — ответил он. — Прости, но я не припомню…
— Если бы чертовы командиры не заключили мир, Рим был бы нашим, — перебил я.
— Рим должен был стать нашим! — согласился вольск, и его сомнения на мой счет рассеялись. Мы стали лучшими друзьями.
— Вырвать такую победу у нас из рук из-за какой-то женщины! Я прихожу в ярость, когда думаю об этом!
— Трех женщин, — поправил меня вольск. — И ребенка. Я видел, как они пришли в лагерь.
— Ты их видел?
— Видел и то, как они уходили. Они очень странно себя вели — ведь они получили то, о чем просили.
— А что в них было странного?
— Они плакали — во всяком случае, две из них. Так рыдали, будто их сердца были разбиты.
— А как насчет третьей? — спросил я.
— Похоже, она очень торопилась поскорее уйти.
…Возвратившись в Рим, я снова пришел к Менению Агриппе. Старик выглядел еще более усталым и больным, чем в нашу последнюю встречу. Я попросил его подробнее рассказать о неудачном посещении лагеря вольсков.
— Тит, поклянись мне помнить Марция таким, каким он был раньше. Умоляю, оставь его память в покое.
— А его убийцу безнаказанным?
— Но что можно сделать теперь, когда мы заключили мир с Анциумом?
— Его убийца не в Анциуме. Тулл Авфидий не убивал Марция.
Сенатор кивнул.
— Ты прав. Я скажу тебе, кто его убил.
Я наклонился вперед, затаив дыхание.
— Мы, — сказал он, глядя мне в глаза. — Мы все.
Я выдохнул.
— Но…
— Нам следовало защитить его, Тит. Мы, его друзья, не должны были позволить его изгнать.
— Но тогда началась бы гражданская война, — напомнил я ему.
— Нам не следовало отступать, даже если бы кровь пролилась на улицах Рима, — сказал старик. — Марций умер в тот день на форуме. Хоть я тогда и не понял этого, — но человек, которого мы проводили к воротам Рима, был уже мертв.
— Я не понимаю тебя.
— Его равнодушие, усмешка, хладнокровное приятие судьбы — это был уже не Марций. То, что мы приняли за спокойствие, было яростью, спрятанной так глубоко, что она отравила его, подобно яду.
Сенатор вздрогнул, будто от холода.
— В тот день, когда я пришел в лагерь вольсков, Марций встретил меня, как враждебного незнакомца. Меня обыскали на предмет оружия и привели в палатку, где Марций и Авфидий сидели рядом. Первым заговорил Авфидий и спросил меня, чего я хочу. Я ответил, что пришел поговорить с Марцием от имени многих его друзей из Рима. Марций на это ответил:
— У меня нет друзей в Риме.
— А твоя семья? — возразил я. — Твои жена, сын, мать?
Марций так поглядел на меня… Тит, я не могу описать этот взгляд — он буквально заморозил меня. Я никогда не видел подобного взгляда.
— Семья? — спросил он. — У меня нет семьи. Ни жены, ни сына, ни матери.
Авфидий хлопнул в ладоши, указывая, что разговор окончен, и меня вывели из палатки.
Я качал Марция на коленях, когда он был малышом, но в тот день я его боялся. Если бы он повел войско на Рим, мы все были бы обречены. Для него не было разницы между друзьями и врагами: он бы убил нас всех. Ждать от него милосердия — все равно, что просить молока у тигра.
— Но два дня спустя женщины… — начал я.
— Ни слова больше, — перебил старик, и на его глазах выступили слезы. — Ни слова, Тит, прошу тебя.
…Затем я посетил Виргилию — молодую вдову. Слуга, открывший мне дверь, сказал, что Виргилия больна и не может принять меня. Я оттолкнул его и вошел в атриум, где Виргилия сидела под деревцем, закутавшись в черную шаль.
Она была так же красива, как в тот день, когда мы встретились впервые — за месяц или два до ее свадьбы с Марцием. Признаюсь, я тогда позавидовал Марцию: невеста была так прелестна! Черты ее лица были нежными, а волосы сияли, словно яркая медь.
Ей было семнадцать, когда она пришла в дом Марция. Они выглядели так замечательно: воин, дева и всегда присутствующая мать. Марций женился лишь из-за уговоров матери, чтобы родить наследника. Но я думаю, что будь я на его месте, мне бы не понадобились ничьи уговоры, чтобы жениться на Виргилии. (Здесь мне следует остановиться — я и так сказал слишком много. Марций был моим лучшим другом, а Виргилия — его преданной женой.)
— Тит, — сказала она, — я рада видеть тебя.
Она предложила мне сесть рядом с ней.
— Я беспокоился за тебя. Волумния сказала мне, что ты больна.
— Правда? — Ее глаза покраснели от слез. Хотя день был теплым, она куталась в шаль и дрожала. — Я действительно устала. Я не могу заснуть…
— Это естественно, — я попытался ее успокоить.
— Вряд ли, — ее взгляд нервно бегал по двору. — Прости, мне не следует…
— Не следует делать что?
— Многое. А главное — не следует плакать. Все говорят мне, что от слез нет никакого проку, и если желаешь что-то исполнить, надо превратить слезы в гнев. — Она затянула шаль еще туже, хотя мне казалось, что это невозможно. — Но это тяжело. Трудно все время гневаться.
— Тяжело перенести потерю такого мужа, как Кориолан.
Ее реакция удивила и испугала меня. Она рассмеялась хриплым смехом, в котором не было ни капли веселости.
— Виргилия, что с тобой?
— Ты говоришь о моей потере? В жизни моего мужа была лишь одна женщина — и это его мать.
— Он всегда был к ней привязан, — согласился я. — Но это просто восхищение.
— Восхищение? Я содрогаюсь, когда думаю о долгих часах, которые они проводили наедине, когда она любовалась его ранами. Это было неестественно.
— Она гордилась его ранами. Каждая из них была отмечена могилой врага.
— Какое теперь это имеет значение? Забудь мои слова, — сказала она, глядя назад через плечо.
Я обернулся и увидел Волумнию у окна.
— Тит Ларций! — воскликнула Волумния. — Я не знала, что ты здесь!
— Когда я могу поговорить с тобой наедине? — шепнул я Виргилии.
— Разве ты не видишь? Это невозможно.
— Но мы должны поговорить про Марция.
Виргилия отвернулась.
— Мой муж никогда не любил меня. Что мне еще сказать?
Волумния в сопровождении двух слуг подошла к нам.
— Виргилия, милая, — закудахтала она, — тебе следует оставаться в постели. — Она сделала знак слугам, и те увели Виргилию.
— Бедное дитя! Я волнуюсь о ней, Тит.
— Она страдает из-за гибели мужа, — сказал я. — Это вполне естественно.
Она бросила на меня острый взгляд.
— А я страдаю из-за гибели сына. Пойдем со мной в дом, Тит.
Она налила мне вина и усадила рядом с ней.
— Виргилия странно себя ведет последние дни. Я вправду беспокоюсь за ее рассудок.
— Ее рассудок?
— Она то совершенно спокойна, то внезапно впадает в ярость. Я не знаю, что делать, — лишь держать ее в безопасности взаперти, где никто не потревожит ее.
Ближе к вечеру слуга провел меня в комнату, где у окна сидела благородная Валерия с шитьем в руках, одетая в траур. Ее лицо было покрыто белой пудрой, а в волосы вплетены фальшивые локоны, состриженные с головы рабыни. Валерия улыбнулась и поднесла палец к губам.
— Тит Ларций?
Я кивнул.
— Ты был с Марцием в Кориолах, — сказала она. — Я видела тебя рядом с ним, когда он входил в городские ворота, увенчанный дубовым венком. Ты был очень красив, — добавила она, хихикнув.
— А я видел тебя рядом с Волумнией, когда вы возвращались из лагеря вольсков.
— Ах, да. — Она потерла лоб и опустила глаза на шитье. — Марций был близким другом моего покойного брата. Мы были знакомы с детства, и Волумния подумала, что мое присутствие может помочь.
— И твое присутствие помогло?
— Не думаю.
— Что произошло в лагере в тот день?
Она вздрогнула, продолжая смотреть на шитье.
— Я не хочу говорить об этом.
— Почему?
— Потому что я не вижу смысла порочить память друга детства.
— Гай Марций присоединился к вольскам, чтобы разрушить свой родной город. Что может сильнее опорочить его память?
Она заколебалась, надув накрашенные губы.
— Но я обещала…
— Я понимаю, как важно держать слово, когда Марций был жив — но ведь его смерть все изменила?
Она подняла глаза.
— Мне жаль Виргилию. Когда я думаю, как ужасно он обошелся с ней в тот день…
…Я провел день и ночь в одиноких размышлениях, прежде чем вновь прийти к Волумнии.
— Я знаю, кто убил Гая Марция Кориолана.
— Это знают все, Тит. Тулл Авфидий убил моего сына после возвращения в Анциум.
— Я говорил с…
— Валерией, — перебила она с улыбкой. — Я знаю; она мне все рассказала.
Она прилегла на ложе, обтянутое тканью.
— Валерия всегда была увлечена тобой, Тит. Она могла сказать что угодно, лишь бы сделать тебе приятное.
— В ее словах не было ничего приятного.
— Какое разочарование для вас обоих. — Она повернулась и облокотилась головой о руку. — Так что же она сказала?
— Я думал, она рассказала тебе все.
— Может, я хочу услышать звук твоего голоса. — Она кивнула в сторону ложа напротив своего.
Я сел на это ложе прямо, опустив ступни на пол.
— Менений Агриппа сказал мне, что Тулл Авфидий присутствовал при их разговоре. Если верить Валерии, он присутствовал и при вашем разговоре тоже.
На низком столике между нами стояло блюдо, доверху наполненное фруктами. Она взяла виноградную кисть и подвинула блюдо ко мне.
— Марций не стал слушать мольбы Агриппы, которого он любил как отца, и точно так же не стал слушать твои, — сказал я, не глядя на предложенные фрукты.
— Да, вначале он был упрямым.
— Больше чем упрямым. Валерия рассказала, что когда жена попыталась обнять его, он отшвырнул ее прочь.
— Мой сын не выносил слез, он уважал только силу, а бедняжка не переставала хныкать.
— Валерия рассказала, что Авфидий отвернулся со стыдом, когда Виргилия в слезах выбежала из палатки, прижимая ребенка. Ты же продолжала спорить и упрашивать, говоря сыну, что если он нападет на Рим, его имя станет ненавистным и будет покрыто позором. Но ничего не произвело на него впечатления. Наконец ты встала с колен и произнесла: “Что ж, все кончено. Ты можешь сжечь Рим и убить свою мать. Я сделала все, что было в моих силах — пусть прочее падет на твою голову”.
— Я такого не говорила — она взмахнула рукой в знак отрицания. — Но оставим это.
— Ты попросила Валерию подождать снаружи, сказав: “Этот жестокий незнакомец был когда-то моим сыном, поэтому позволь мне обнять его в последний раз”. Я правильно запомнил?
Она снова взмахнула рукой.
— Неважно. Ты верно передал суть.
— Она сказала, что они ждали тебя около часа.
Она приподнялась и села.
— Я хотела говорить со своим сыном наедине. Мне нужно было время, чтобы вразумить его.
— Тебе удалось вразумить Марция — или Тулла Авфидия?
— Я не понимаю тебя.
— Я думаю, что обнимая сына в последний раз, ты прятала под плащом кинжал или подобное оружие. Этим оружием ты убила своего сына, чтобы спасти его имя от позора.
— Ты забыл про Тулла Авфидия.
— Я его не забыл. У него хватило деликатности отвернуться, когда плачущая Виргилия покидала палатку. Неужели он не отвернулся бы от последнего материнского объятия?
— Для него это стало позором. Никто из его солдат не искал оружие у старой женщины, а сам он отвернулся, не заметив, что все уже кончено.
— Могучий командир вольсков оказался бессилен перед слабой женщиной. Он не мог допустить, чтобы об этом узнали. Потому он и не арестовал тебя за убийство. Он также не хотел, чтобы стало слишком рано известно о гибели Кориолана — тогда бы вольски потеряли преимущество при заключении мира. Объявить о смерти можно было лишь после заключения мира на условиях вольсков.
И потому вы договорились с Авфидием, что ты расскажешь в Риме, что Марций уступил уговорам матери, — а о смерти станет известно позже. Ведь это правда, Волумния?
Волумния долго смотрела на меня, прежде чем ответить.
— Я должна была так поступить. Он больше не был моим сыном. Он обезумел от жажды мести, у него не осталось ни капли любви. Он бы разрушил Рим. Я пыталась его вразумить — но все было бесполезно. Он бы убил нас всех, Тит, если бы я, давшая ему жизнь, не отняла ее своей рукой. Ты должен понять: я совершила то, что совершила, из любви к нему. Теперь будут помнить, что он проявил милосердие из любви к семье и пожертвовал ради него жизнью.
А ты, Тит? Любил ли ты Марция? Хочешь ли ты спасти имя его семьи и его честь? Или тебя меньше заботит память о моем сыне, чем его злейшего врага Тулла Авфидия?
Я солдат — простой и прямолинейный. Я ненавижу ложь и лицемерие. Но я знаю, когда следует промолчать.
А городу нужны герои.
…На следующее утро я проходил мимо группы рабочих, закладывавших первый камень храма Волумнии. Они приветствовали меня именем Матери Рима, и я ответил им тем же
